Много букв... читать дальше"Она встала в 4 утра, когда все еще спали. Босая, вышла на кухню и раскрыла буфет. Стопка листиков, перемеженных фиолетовой копиркой лежала там же, где она ее спрятала – под красивой жестяной банкой со сдобными крендельками – крендельки кончились, а красота осталась – не выкидывать же. Бумагу бросила на стол, попробовала ручки. Две не писали - протекла паста, а третья ничего, сойдет, только вот подышать чуть-чуть. Белый лист, фиолетовый, белый, фиолетовый. И снова белый.
Пора.
«Единственное, для чего я это пишу, так только для того чтобы вы поняли. Мне следовало написать это раньше, но я все сомневалась – не слишком ли жестоко и формально, и сумею ли сделать так, чтобы без подтекста, чтобы во фразах моих вы видели только самое написанное и не искали скрытый смысл. А впрочем…
Как вы думаете, что самое страшное в жизни человека? Вы, трое таких разных и таких дорогих мне людей – чего боитесь вы, что прокручиваете перед сном, до того как ваша голова утонет в подушке? Болезни, безденежье или, быть может, одиночество? Страхи неисчерпаемы, интимны и индивидуальны, будто отпечатки пальцев – у каждого, свой. Однако эта непохожесть кажущаяся, ненастоящая – стоит только копнуть глубже, ногтем подковырнуть – и вот он, стерженек. Предопределение. Рок. Знание о том, что это все равно случится. Смерть - казалось бы, главный бич всего сущего, страшна не сама собой, не агонией, и не остановкой дыхания, а только лишь неизбежностью своей, той самой неизбежностью, которая весь твой жизненный путь окрашивает вопросом «а зачем, если все равно…». Я знаю, что вы не поверите мне. Не поверите не из глупости или умысла, а просто, потому что Бог миловал вас от преждевременного любопытства. Однако, это не говорит о том, что я не права. Болезнь? Нет, не боль под ребрами, и не одышка и уж тем более не холод больничных помещений. Осознание того, что рано или поздно тело твое сдастся, что все эти высокотехнологичные пилюли и пищащие приборы – лишь отсрочка перед неизбежным – вот что приклеивает твой взгляд к трещинам на потолке палаты, делая его таким пустым и выпитым - рыбьим. Одиночество? Не с кем поговорить перед сном? Ах, нет же, нет. Тысячи молчаливых зим, переплетенных с тысячей молчаливых лет, о которых знаешь уже сейчас, вот в этой самой комнате, стоя перед разостланной постелью – разве что-то может быть страшнее? Разве?
А сейчас самое-самое важное. Я как-то незаметно для себя подобралась к самой сути, и даже теперь еще не верю, что смогу это написать.
Я знаю, что произойдет завтра. Через час, через минуту, через день.
Знаю не точно, а более-менее, как паршивый предсказатель, как золотозубая цыганка-гадальщица, с определенной долей вероятности, с допущениями, но, черт побери, знаю. Сначала мне казалось, что у меня дар, будто открылось что-то, вселенское какое-то понимание, и я даже счастлива была от этой своей уникальности. Я играла с вами, угадывая ваши желания, продолжая фразы, и подходя к телефону за несколько секунд до звонка. Я готовила ваши любимые блюда, я говорила то, что вы желали слышать, я грустила, когда вы ждали от меня грусти, и смеялась, когда вам хотелось моей радости. Я делала это до тех пор, пока мне не наскучило - год, или может быть, больше, а потом…
Можете, себе представить мальчика, который будто бы бросает кости и будто бы всегда выпадает двенадцать, но он все равно бросает и прозорливости своей радуется бесконечно? Представили? А теперь представьте себе, что будет, если он вдруг получше рассмотрит кубики, и обнаружит, что чуда не было, а были всего лишь кубики с шестеркой на каждой костяной грани.
То, что дни мои одинаковы, я поняла из-за ребенка. Каждое утро (и это утро не будет исключением) он приходит ко мне, и требует включить телевизор. Каждое утро, я нюхаю его макушку, а потом щелкаю кнопкой на ДУ. Каждое утро, он просит сделать погромче, и я нелепо дергаю руками, увеличивая звук – какой чудак, сделал это пульт, с двух метров не добивает. Каждое утро он устраивает подушку в изголовье, залезает под одеяло, и уносится в эфир. Так вот однажды, из любопытства просто, или не знаю, какой черт меня дернул, я выключила телевизор из розетки. Накануне вечером, залезла под тумбу и просто хорошенько дернула, так что штепсель остался у меня в руках. Он плакал навзрыд, громко и долго, так, как умеют плакать рассерженные дети, и я уже почти встала, чтобы помочь горю его – в конце-концов что это за дурацкие эксперименты… Но тут проснулся ты, и сам встал, и сам включил. Быть может, если бы этого не произошло, я бы и не решилась действовать дальше, но это ведь случилось. Через день я спрятала пульт в своей сумке. Оказалось, что вы видели его накануне. Я перепрятала надежнее, но выяснилось, что вы прекрасно справляетесь без пультов, нажимая несколько кнопок на корпусе телевизора. Я вытаскивала батарейки, выбрасывала переходники, и даже как-то раз выключила рубильник. Пустое. Вы каждый раз находили выходы, там где их и быть не могло. Наконец, доведенная почти до отчаяния, я стала ждать того дня, когда ты уедешь, и настанет мое утро. Страдания мои вознаградились – тебя отправили в командировку. Господи, как бы было хорошо, если бы ты не уезжал. В мое утро, я встала рано, и легла под кровать. Лежала, и смотрела прямо в матрас, ожидая, когда придет ребенок. О чем я думала? Не знаю. Наверное, о том, как удивится и испугается сын, увидев пустые простыни. И о том, какая я дура, тоже думала. И еще что-то такое. Но он не удивился и тем более не испугался. Босые ноги прошлепали по периметру, заскрипел матрас.
- Ма, включи, - сказал он кому-то. – Включи, пожалуйста!
Телевизор заработал.
И я клянусь тебе, что страшнее этой утренней передачи, был только отпечаток второго тела – снизу мне было очень хорошо видно - маленькая выпуклость и большая, вместе и навсегда, мать и сын. Я лежала минут 10, не решаясь вылезти, задыхаясь от пыли и ужаса, а когда встала – ничего не было. Он просто смотрел телевизор. Как это обычно бывает у нас.
Больше я не экспериментировала. Во всяком случает так.
Что дальше? А дальше, обычно звонит Леночка. Ну не совсем прямо звонит – сначала ты уходишь, потом ребенок завтракает и его уводят, а потом как раз Леночка.
Дорогая моя Лена! Я это сейчас пишу для тебя. Быть может, на бумаге это получится лучше. Быть может, хоть у тебя получится хотя бы прочитать…
Раз в три дня, в промежуток с 11-00 до 11-30 ты звонишь мне и спрашиваешь «как ты». Вчера я тебе сказала, что ты «мерзкая скотина». Три дня назад я назвала тебя «жирной коровой». Весь апрель я приветствовала тебя «здравствуй, сука». Черт побери, Леночка, я вот уже год пытаюсь сказать тебе что-нибудь, чтобы ты очнулась. Что-нибудь, чтобы ответом мне было не привычное «а я – ничего», а обычная человеческая реакция, указывающая на то, что сценарий изменился. Увы.
- Дрянь!
- А я ничего, как твой?
- Сдохни немедленно!
- А я ничего, как твой?
- А я убила ребенка!
- А ничего, как твой?
Я пыталась было не брать трубку, но ты перезваниваешь ровно через три дня, не считая воскресений и перерывов на болезнь. Что с тобой случилось, Леночка? Когда ты оглохла, или это я стала лучше слышать? Я знаю наш разговор до последней ниточки – событие-обсуждение-событие-обсуждение-событие и так до тех пор, пока не задохнешься от одинаковости фраз и реакций.
Мама… Мама сразу за Леной. Я одела, его мама! Я одеваю его всегда. Что бы ни случилось, дождь, снег, или жара под 30, я всегда одеваю его. И он не заболеет именно потому, что одет. И именно потому, что по погоде. Более того, у меня нет шансов выпустить его голым. Когда я в предпоследний раз попыталась сделать это (о да, я знаю, что это ужасно, но вы не оставили мне вариантов) я потеряла сознание прямо в прихожей. Отключилась, упав на гору обуви. Правда, в себя пришла быстро. Достаточно быстро, для того чтобы посмотреть в дверной глазок, и увидеть его удаляющимся к лифту. В куртке, шапочке, джинсах и даже шарф был повязан правильно, любимая моя мама.
Что еще? Приготовление обеда, затем ужин, а потом будут зажигать свет. Сначала на шестом этаже – долгое мерцание, а потом раз – и одна яркая вспышка. Дальше третий, и пятый. А на четвертом включат, и сразу же выключат – как будто бы что-то забыли в комнате, а потом нашли и зразу же вышли.
А потом придешь ты. Или позвонишь. Если придешь, то будешь рассказывать, что устал, и что Сидоров работал плохо, и что все работают плохо, и что работы много, ты хочешь спать и что в куртке новый фильм. А если по телефону – «что привезти ребенку», «тебе не привезу, потому что все равно будешь ругаться», «рюкзак забыл дома», «в обед позвоню».
Тебя я берегла до последнего. Даже не из любви, а из страха, так же как дети берегут последнюю пластинку жвачки - а вдруг не будет больше? Вдруг никогда-никогда? А еще, где-то в глубине души мне казалось, что с тобой нет этого. Будто я говорю, а ты слышишь и отвечаешь, будто бы нет никакого цикла, а если он и есть, то так у всех… Вчера я не выдержала. Я всегда не выдерживаю, но потом как-то продышаться удается что ли...
Не в этот раз.
Если ты помнишь, дорогой, вечером, когда ты пришел с работы, и сел ужинать, я кое-что тебе сказала, перед тем как поставить тарелку на стол. Кое-что перед ужином. Сейчас нужно быть честной и точной, потому что завтра уже не будет. Именно об этом я тебе и сказала.
- Завтра в 7-00 я буду мертва, - вот что я сказала тебе, милый. Шепнула на ухо, а потом налила суп и стала разливать пиво по пузатым стаканам.
- Новый фильм в куртке, - ответил мне ты. – Кажется, в правом кармане.
Мне нечего было Тебе ответить. Так же как и тебе, Лена, и тебе, мама. Весь последний год мне было нечего вам сказать. Я понимаю, что, прочитав это, вы решите, что я сошла с ума. Скорее всего, так и есть. Более того, мне самой было бы легче думать о том, что я обычная сумасшедшая. Увы. Как только я это допишу, и положу ручку на стол, окна будут гаснуть. Сначала седьмой – третье слева, потом девятый – четвертое, а на пятом забудут, и оно будет гореть весь день.
Я не боюсь смерти, потому что это всего лишь миг. И потому что мне кажется, что это единственное верное решение. Что может быть хуже многолетней предопределенности, дорогие мои? Я не знаю. Не-зна-ю.
Всех люблю. Ваша N.»
Она вытащила кальку, выбросила ее в мусорное ведро, несколько раз перечитала написанное, и аккуратно подписала каждый лист. Без пятнадцати 7 ее тело нашли у бойлерной – там, где обычно выгуливают собак.
В 8-00 заработал будильник, и детские ножки прошлепали по направлению к спальне.
- Включи, пожалуйста, - захныкал ребенок.
- Сейчас, - сонно ответили ему. – Подожди, окно открою проветрить... Как теперь светает рано. Хм, какой-то идиот на пятом забыл выключить лампочку. А все-таки отличное утро, правда?"
Пора.
«Единственное, для чего я это пишу, так только для того чтобы вы поняли. Мне следовало написать это раньше, но я все сомневалась – не слишком ли жестоко и формально, и сумею ли сделать так, чтобы без подтекста, чтобы во фразах моих вы видели только самое написанное и не искали скрытый смысл. А впрочем…
Как вы думаете, что самое страшное в жизни человека? Вы, трое таких разных и таких дорогих мне людей – чего боитесь вы, что прокручиваете перед сном, до того как ваша голова утонет в подушке? Болезни, безденежье или, быть может, одиночество? Страхи неисчерпаемы, интимны и индивидуальны, будто отпечатки пальцев – у каждого, свой. Однако эта непохожесть кажущаяся, ненастоящая – стоит только копнуть глубже, ногтем подковырнуть – и вот он, стерженек. Предопределение. Рок. Знание о том, что это все равно случится. Смерть - казалось бы, главный бич всего сущего, страшна не сама собой, не агонией, и не остановкой дыхания, а только лишь неизбежностью своей, той самой неизбежностью, которая весь твой жизненный путь окрашивает вопросом «а зачем, если все равно…». Я знаю, что вы не поверите мне. Не поверите не из глупости или умысла, а просто, потому что Бог миловал вас от преждевременного любопытства. Однако, это не говорит о том, что я не права. Болезнь? Нет, не боль под ребрами, и не одышка и уж тем более не холод больничных помещений. Осознание того, что рано или поздно тело твое сдастся, что все эти высокотехнологичные пилюли и пищащие приборы – лишь отсрочка перед неизбежным – вот что приклеивает твой взгляд к трещинам на потолке палаты, делая его таким пустым и выпитым - рыбьим. Одиночество? Не с кем поговорить перед сном? Ах, нет же, нет. Тысячи молчаливых зим, переплетенных с тысячей молчаливых лет, о которых знаешь уже сейчас, вот в этой самой комнате, стоя перед разостланной постелью – разве что-то может быть страшнее? Разве?
А сейчас самое-самое важное. Я как-то незаметно для себя подобралась к самой сути, и даже теперь еще не верю, что смогу это написать.
Я знаю, что произойдет завтра. Через час, через минуту, через день.
Знаю не точно, а более-менее, как паршивый предсказатель, как золотозубая цыганка-гадальщица, с определенной долей вероятности, с допущениями, но, черт побери, знаю. Сначала мне казалось, что у меня дар, будто открылось что-то, вселенское какое-то понимание, и я даже счастлива была от этой своей уникальности. Я играла с вами, угадывая ваши желания, продолжая фразы, и подходя к телефону за несколько секунд до звонка. Я готовила ваши любимые блюда, я говорила то, что вы желали слышать, я грустила, когда вы ждали от меня грусти, и смеялась, когда вам хотелось моей радости. Я делала это до тех пор, пока мне не наскучило - год, или может быть, больше, а потом…
Можете, себе представить мальчика, который будто бы бросает кости и будто бы всегда выпадает двенадцать, но он все равно бросает и прозорливости своей радуется бесконечно? Представили? А теперь представьте себе, что будет, если он вдруг получше рассмотрит кубики, и обнаружит, что чуда не было, а были всего лишь кубики с шестеркой на каждой костяной грани.
То, что дни мои одинаковы, я поняла из-за ребенка. Каждое утро (и это утро не будет исключением) он приходит ко мне, и требует включить телевизор. Каждое утро, я нюхаю его макушку, а потом щелкаю кнопкой на ДУ. Каждое утро, он просит сделать погромче, и я нелепо дергаю руками, увеличивая звук – какой чудак, сделал это пульт, с двух метров не добивает. Каждое утро он устраивает подушку в изголовье, залезает под одеяло, и уносится в эфир. Так вот однажды, из любопытства просто, или не знаю, какой черт меня дернул, я выключила телевизор из розетки. Накануне вечером, залезла под тумбу и просто хорошенько дернула, так что штепсель остался у меня в руках. Он плакал навзрыд, громко и долго, так, как умеют плакать рассерженные дети, и я уже почти встала, чтобы помочь горю его – в конце-концов что это за дурацкие эксперименты… Но тут проснулся ты, и сам встал, и сам включил. Быть может, если бы этого не произошло, я бы и не решилась действовать дальше, но это ведь случилось. Через день я спрятала пульт в своей сумке. Оказалось, что вы видели его накануне. Я перепрятала надежнее, но выяснилось, что вы прекрасно справляетесь без пультов, нажимая несколько кнопок на корпусе телевизора. Я вытаскивала батарейки, выбрасывала переходники, и даже как-то раз выключила рубильник. Пустое. Вы каждый раз находили выходы, там где их и быть не могло. Наконец, доведенная почти до отчаяния, я стала ждать того дня, когда ты уедешь, и настанет мое утро. Страдания мои вознаградились – тебя отправили в командировку. Господи, как бы было хорошо, если бы ты не уезжал. В мое утро, я встала рано, и легла под кровать. Лежала, и смотрела прямо в матрас, ожидая, когда придет ребенок. О чем я думала? Не знаю. Наверное, о том, как удивится и испугается сын, увидев пустые простыни. И о том, какая я дура, тоже думала. И еще что-то такое. Но он не удивился и тем более не испугался. Босые ноги прошлепали по периметру, заскрипел матрас.
- Ма, включи, - сказал он кому-то. – Включи, пожалуйста!
Телевизор заработал.
И я клянусь тебе, что страшнее этой утренней передачи, был только отпечаток второго тела – снизу мне было очень хорошо видно - маленькая выпуклость и большая, вместе и навсегда, мать и сын. Я лежала минут 10, не решаясь вылезти, задыхаясь от пыли и ужаса, а когда встала – ничего не было. Он просто смотрел телевизор. Как это обычно бывает у нас.
Больше я не экспериментировала. Во всяком случает так.
Что дальше? А дальше, обычно звонит Леночка. Ну не совсем прямо звонит – сначала ты уходишь, потом ребенок завтракает и его уводят, а потом как раз Леночка.
Дорогая моя Лена! Я это сейчас пишу для тебя. Быть может, на бумаге это получится лучше. Быть может, хоть у тебя получится хотя бы прочитать…
Раз в три дня, в промежуток с 11-00 до 11-30 ты звонишь мне и спрашиваешь «как ты». Вчера я тебе сказала, что ты «мерзкая скотина». Три дня назад я назвала тебя «жирной коровой». Весь апрель я приветствовала тебя «здравствуй, сука». Черт побери, Леночка, я вот уже год пытаюсь сказать тебе что-нибудь, чтобы ты очнулась. Что-нибудь, чтобы ответом мне было не привычное «а я – ничего», а обычная человеческая реакция, указывающая на то, что сценарий изменился. Увы.
- Дрянь!
- А я ничего, как твой?
- Сдохни немедленно!
- А я ничего, как твой?
- А я убила ребенка!
- А ничего, как твой?
Я пыталась было не брать трубку, но ты перезваниваешь ровно через три дня, не считая воскресений и перерывов на болезнь. Что с тобой случилось, Леночка? Когда ты оглохла, или это я стала лучше слышать? Я знаю наш разговор до последней ниточки – событие-обсуждение-событие-обсуждение-событие и так до тех пор, пока не задохнешься от одинаковости фраз и реакций.
Мама… Мама сразу за Леной. Я одела, его мама! Я одеваю его всегда. Что бы ни случилось, дождь, снег, или жара под 30, я всегда одеваю его. И он не заболеет именно потому, что одет. И именно потому, что по погоде. Более того, у меня нет шансов выпустить его голым. Когда я в предпоследний раз попыталась сделать это (о да, я знаю, что это ужасно, но вы не оставили мне вариантов) я потеряла сознание прямо в прихожей. Отключилась, упав на гору обуви. Правда, в себя пришла быстро. Достаточно быстро, для того чтобы посмотреть в дверной глазок, и увидеть его удаляющимся к лифту. В куртке, шапочке, джинсах и даже шарф был повязан правильно, любимая моя мама.
Что еще? Приготовление обеда, затем ужин, а потом будут зажигать свет. Сначала на шестом этаже – долгое мерцание, а потом раз – и одна яркая вспышка. Дальше третий, и пятый. А на четвертом включат, и сразу же выключат – как будто бы что-то забыли в комнате, а потом нашли и зразу же вышли.
А потом придешь ты. Или позвонишь. Если придешь, то будешь рассказывать, что устал, и что Сидоров работал плохо, и что все работают плохо, и что работы много, ты хочешь спать и что в куртке новый фильм. А если по телефону – «что привезти ребенку», «тебе не привезу, потому что все равно будешь ругаться», «рюкзак забыл дома», «в обед позвоню».
Тебя я берегла до последнего. Даже не из любви, а из страха, так же как дети берегут последнюю пластинку жвачки - а вдруг не будет больше? Вдруг никогда-никогда? А еще, где-то в глубине души мне казалось, что с тобой нет этого. Будто я говорю, а ты слышишь и отвечаешь, будто бы нет никакого цикла, а если он и есть, то так у всех… Вчера я не выдержала. Я всегда не выдерживаю, но потом как-то продышаться удается что ли...
Не в этот раз.
Если ты помнишь, дорогой, вечером, когда ты пришел с работы, и сел ужинать, я кое-что тебе сказала, перед тем как поставить тарелку на стол. Кое-что перед ужином. Сейчас нужно быть честной и точной, потому что завтра уже не будет. Именно об этом я тебе и сказала.
- Завтра в 7-00 я буду мертва, - вот что я сказала тебе, милый. Шепнула на ухо, а потом налила суп и стала разливать пиво по пузатым стаканам.
- Новый фильм в куртке, - ответил мне ты. – Кажется, в правом кармане.
Мне нечего было Тебе ответить. Так же как и тебе, Лена, и тебе, мама. Весь последний год мне было нечего вам сказать. Я понимаю, что, прочитав это, вы решите, что я сошла с ума. Скорее всего, так и есть. Более того, мне самой было бы легче думать о том, что я обычная сумасшедшая. Увы. Как только я это допишу, и положу ручку на стол, окна будут гаснуть. Сначала седьмой – третье слева, потом девятый – четвертое, а на пятом забудут, и оно будет гореть весь день.
Я не боюсь смерти, потому что это всего лишь миг. И потому что мне кажется, что это единственное верное решение. Что может быть хуже многолетней предопределенности, дорогие мои? Я не знаю. Не-зна-ю.
Всех люблю. Ваша N.»
Она вытащила кальку, выбросила ее в мусорное ведро, несколько раз перечитала написанное, и аккуратно подписала каждый лист. Без пятнадцати 7 ее тело нашли у бойлерной – там, где обычно выгуливают собак.
В 8-00 заработал будильник, и детские ножки прошлепали по направлению к спальне.
- Включи, пожалуйста, - захныкал ребенок.
- Сейчас, - сонно ответили ему. – Подожди, окно открою проветрить... Как теперь светает рано. Хм, какой-то идиот на пятом забыл выключить лампочку. А все-таки отличное утро, правда?"
@темы: "цитатно", "символ неба";